Древние афиняне ждали показа трагедии как важного события. Спектакли шли с утра до вечера, целыми трилогиями, по строгим правилам. На сцену выходил человек, которого все узнавали: царь, герой, сын, вождь. Он говорил понятные слова, поступал решительно, верил в свой выбор. Но зритель знал, что этот выбор уже сделан неправильно. Что выхода нет. И чем дольше герой этого не понимал, тем пронзительнее становилась трагедия.
В «Орестее» Эсхила это устроено предельно просто. Царь Агамемнон побеждает в войне, берет Трою, возвращается домой… И погибает. Его встречает жена, которая готовила месть десять лет.
В чем ошибка Агамемнона? Когда-то он принес в жертву собственную дочь. Его ошибка не в жадности, не в жестокости, а в уверенности: он не жалеет об этом жертвоприношении, считая, что поступил правильно и что выбора у него не было. Этого достаточно, чтобы трагедия состоялась: она не требует злодейства, только слепоты. Агамемнон искренне считает, что был хорошим полководцем, он выполнил долг и может спокойно вернуться домой.
Он не посоветовался, не остановился, не переспросил… Зрители это понимают раньше героя. Они слышат, как хор поет о хюбрисе — о той гордыне, которая не обязательно громкая, но всегда ведет к гибели.
В трагедии момент поражения — не тогда, когда герой погибает. А когда он выходит на сцену и считает, что все в порядке. Катарсис у зрителя происходил не потому, что он видел смерть. А потому, что он узнавал в чужой уверенности свою собственную.
Именно поэтому трагедия сохранилась сквозь века. Потому что в любой момент она может начаться сначала: человек вступит на сцену, заговорит о долге и справедливости. А мы будем знать, что он уже совершил какую-то ошибку и теперь просто идет по пути, с которого нельзя свернуть. И будем смотреть не потому что любим страдания. А потому что нам, древнегреческим и современным зрителям, хочется понять — где заканчивается правильное и начинается непоправимое.
